Форум » Архив отыгранных эпизодов » и двадцать второе мне в сердце дыханье [Derfel & Rookwood] » Ответить
и двадцать второе мне в сердце дыханье [Derfel & Rookwood]
Kristopher Derfel: место и время действия: 08.01.1998 - где-то на рассвете, выручай-комната, коридоры замка; участники: кристофер дэрвел, кэтрин руквуд; можно я поцелую тебя в сердца открытую рану? ©
Ответов - 7
Kristopher Derfel: В городе уже расцветает, четыре часа это уже утро, вот-вот наступит самый холодный рассветный час, и сквозняки будут хлопать дверями классов, тяжелыми шторами, оконными рамами, здесь, в замке, еще темно, все еще спят, или не все, - но это не столь важно, на самом деле: замку не нужны ученики и учителя, пришлые, уходящие, живущие, оставшиеся навечно, замок живет без них, - дышит своей грудью, гоняет кровь своим сердцем, и это отчетливо понимают те, кто не родился в семье волшебников, те, чья кровь считается грязной, те, кто впервые поняли, что такое «живой» замок, и насколько он отличается от обычных домов. И сейчас Хогвартс не спит, если прислушаться, можно уловить звуки капающей воды, шелеста бумаг, чьих-то голосов и шагов; замок запоминает каждый их жест, а по ночам, от скуки воспроизводит их снова и снова: это похоже на видеокассету с фильмом, которую смотрели много раз: изображение поистерлось, звук стал глухим и искаженным, но замок помнит каждое их движение до последнего вздоха, до недосказанного слова, и он смотрит эту заезженную видеокассету каждый день, - и ночами ему не скучно. Но этой ночью Хогвартс волнуется, плохо спят портреты на стенах, по коридорам бродят призраки, и шанс незамеченным добраться до своей гостиной приравнивается к нулю, но молодому человеку не надо в башню Гриффиндора, и он всматривается во тьму, прежде чем преодолеть еще один коридор, а их так много, они похожи на сплетение кровеносных сосудов, - изогнутые, глухие, живительные; в них вся суть, в каждом их изломе – чья-то судьба, замок помнит все, а все, что нет, - просматривает на старой видеокассете. Сердце метрономом бьется о грудную клетку, дыхание непонятно-свистящие, и еще несколько коридоров позади, а замок с интересом наблюдает, подсовывая двери, за которыми простые стены, лестницы, меняющие направление в совершенно противоположную сторону, заставляя пошатнуться и покрепче вцепиться в перила, что бы не упасть; старым камням интересно, а он точно знает, что сможет найти. Понял сразу, как только Бут, с которым они устроили ночную вылазку на кухню из-за пропущенных обеда и ужина, упомянул про то, что Кэтрин не было в гостиной факультета. В тот момент даже мысли о смерти Моретти, о которой шумела вся гостиная факультета, отошли на второй план, молодой человек резко притормозил, и только потом понял, что друг больше ничего не знает и просто делится наблюдениями. Руки непроизвольно сжались в кулаки, и распрощавшись с Терри на полпути к башне Гриффиндора, молодой человек свернул в противоположном направлении. А замок смотрит с любопытством: в его стенах кто-то постоянно что-то ищет: знания, власть, ответы на вопросы, и он подкидывает им подсказки, но молодому человеку не поможет ни одна книга, он минует коридор пятого этажа и поднимается на шестой; совсем скоро солнце поднимется из-за горизонта, но пока тут чертовски холодно и он убыстряет шаг, убирая руки в карманы кофты, кажется, что изо рта вот-вот начнут вырываться клубы пара, но этого не происходит. На самом деле, - совсем ничего не происходит, просто в конце коридора он замечает невысокую горбящуюся фигуру, прислонившуюся к стене, и переходит на бег, стараясь сделать это все же, как можно бесшумнее, потому что еще не хватало нарваться на неприятности сейчас, когда он понимал, что нашел ту, которую искал уже столько времени, но сердце, глупое сердце кольнуло нехорошим предчувствием, таким, которые никогда не обманывают, как ты от них не отмахивайся: они приходят в твой сон, заставляя просыпаться в холодном поту и потом долго смотреть в потолок, приходят, когда ты пытаешь сосредоточиться, и все мысли вылетают из головы, приходят, когда кажется, что все постепенно начинает налаживаться. Молодой человек, наконец, приближается к девушке настолько, что бы схватит её руки в свои и развернуть к себе. - Кэтрин? – Ладонью пытается приподнять опущенное лицо, - да посмотри же ты на меня, Кэтрин! Кэт? А в голос закрадывается паника, которую он тот час же давит. Замку не интересен страх, он следит за происходящим, и одновременно просматривает старую кассету, пытаясь понять, было это уже, или нет? А было ли оно вообще, Кэтрин?
Catherine Rookwood: Замок не спит, он живёт и помнит, но он всего лишь наблюдатель, равнодушный к страданиям своих обитателей. Наблюдает с интересом, хранит кусочки, обрывки истории, но не приходит на помощь. За исключением того случая, когда помощи ты попросишь у него сама. Наверное, Выручай-Комната была создана когда-то именно для таких отчаявшихся, сломанных, потерянных. Которые бредут к ней, как к последнему приюту, чтобы обрести, наконец, покой. Чтобы не мучили, не тревожили, не кричали... В гостиную нельзя, в спальню – нельзя, там же ребята, там же Элодия, и Шеппард, наверное, тоже где-то в башне до сих пор, только бы не видеть его сейчас. И в Больничное Крыло нельзя тоже, потому что такие раны там не лечат, как не лечат их нигде и никто. Ты не понимаешь, зачем отказалась от спасительного забвения, только ради того, чтобы сохранить рассудок. Зачем это тебе теперь, глупая девчонка? Зачем тебе всё это, зачем ты бредёшь по тёмным коридорам, ищешь нужный этаж, шепчешь что-то, задыхаясь, едва сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос. У тебя отняли всё, отняли последнее – человеческое достоинство, и ты не выживешь после этого, не сможешь. Не смыть с себя унижений, боли, отчаяния, страха. Но неужели ты не заслужила хоть немножечко покоя? Звук шагов заставляет Кэтрин вздрогнуть, но поднять взгляд она всё равно не в силах. Сердце стучит, как безумное, потому что эти шаги, переходящие в бег, девушка узнаёт. Она не знает, где взять сил для того, чтобы не сорваться здесь, сейчас, при нём. А когда Кристофер берёт её руки в свои, Руквуд едва не падает прямо в его руки, но прислоняется плечом к стене, а плечи снова дрожат. И взглянуть на него – Господи, не надо! – страшно. Потому что Кристофер Дэрвел всегда и всё понимает. Он и сейчас поймёт, хоть говори ты, хоть не говори. А ты не умеешь его обманывать, сейчас ты можешь только прижаться влажной щекой к его сухой горячей ладони и закрыть глаза. Не смотреть. Он просит взглянуть на него, а Кэти не открывает глаз, она только мотает головой, и проклятые слёзы скатываются из-под прикрытых век. - Уходи, Крис. Уходи, я прошу тебя. Не ввязывайся в это, только не ты. Это не твоя боль, не твои слёзы, и пустота в душе – тоже не твоя. Твой огонь должен светить и согревать, не сжигать. А я боюсь разжечь из огонька костёр, боюсь потревожить дрожащее пламя. А на скуле – тёмная отметина, ссадины на ладонях, разбитые в кровь колени, везде и всюду Комитетцы оставили свой след. - Магглорожденным студентам строго запрещается находиться за пределами гостиной или спальни своего факультета после двадцати одного часа. – Хриплым шёпотом наизусть строку из дурацкого устава. – Уходи, Крис. Плохо будет, если тебя здесь увидят. Пожалуйста. Кэтрин дрожит, пытаясь высвободить свои руки из его ладоней. Это больно. Потому что меньше всего хочется лишить себя этого живого тепла. Но от него окончательно можно голову потерять, лучше вытерпеть ещё и эту боль – хуже-то всё равно не бывает.
Kristopher Derfel: В дом пришли чужие люди, мы им не приглянулись Запахом кремния, газа вечернего, взрыва, простуды. Мы никогда не умрем этим вечером, ставлю свечи на кон. © Из всех непреложных истин, которые люди попеременно себе выдумывают, я знаю только одну: ты никогда не умрешь, Кэтрин. Никогда не умрешь для меня, странно думать об этом в семнадцать лет, но мне вчера исполнилось двадцать семь, а ты где-то завариваешь мужу чай, спокойно слушаешь рассказы дочери о прочитанной истории, привычным движением проводишь ладонью по деревянной поверхности стола, ставишь правильно стул, который кто-то из домашних оттащил ко входу на балкон, мешая пройти на него; мне скоро стукнет сорок пять, я ношу дуратские галстуки в клеточку, на ходу поправляю манжеты, разбираюсь в финансовых отчетах, котировке ценных бумаг, курсе валют и финансовых кризисах, у меня на висках уже пару лет как проступила седина, и ночами ноют старые шрамы, один из них, на спине, ты сама лечила мне, а я сжимал зубы и шипел от боли, теперь я понижаю голос прикрикивая на подчиненных, покупаю детям мороженное, а старшей дочери очередной мобильный телефон и изредка хожу на могилу к брату; я уже пару лет как на пенсии, мой младший сын привел домой девушку, у неё слишком вульгарный макияж, она слишком громко разговаривает и постоянно вставляет в речь матерные слова, ты немногим моложе меня, но я по-прежнему помню запах твоих ключиц и ладоней, а сейчас ты выходишь в свет под руку со своим мужем, у него ранняя плешь и вечно засаленные воротнички рубашек, я все реже прихожу к брату на могилу; мне скоро исполнится семьдесят, и мне полагается нянчить внуков, ты провожаешь своих на Хогвартс-экспресс, а у нашей машины заклинил карбюратор, и мы опаздываем, и мы с тобой опять не встречаемся; тебе восемьдесят, девяносто, цифры звучат страшно, но для волшебника это разве возраст, а я, кажется, просто не вернулся с той войны, - мне вечно семнадцать и никак не исполнится двадцать семь. Впереди еще много войн, поверь мне, и у меня контракт на каждую из них, на самом деле, это не так и страшно, и для меня ты будешь вено живой, в этом есть своеобразная прелесть. Но пока мне всего семнадцать, я постоянно рву джинсы, разрисовываю футболку позаимствованными у Дина Томаса красками, и хмыкаю, когда мимо проходит взрослый мужчина с клетчатым галстуком. Мне никак не исполнится двадцать семь, и я не могу отпустить твои ладони, ты прости меня за это, Кэтрин, но это выше моих сил, я же не слепой, я все вижу, хотя многое бы отдал за непроницаемую повязку, потому что синяк на скуле, по которому он проводит пальцами, его невозможно не заметить, и уж точно он не сможет выкинуть его из памяти. И он продолжает прикасаться к коже на её щеке, около него, надеясь, что не причиняет этим боль. - Нет. – Он не сможет ей объяснить, почему он никак не уйдет, почему он тут, когда ему положено спать в гриффиндорской башне, и никак не подберет слов, что бы оправдаться за то, что ему никак не исполниться эти гребанные двадцать семь. Ему больно, почти физически, но, кажется, ненависть и злоба, волной поднимающиеся из грудной клетки, намного сильнее, но он глушит ярость, прикрывает, словно факел глиняной миской, перекрывая доступ кислорода, сейчас для этого не время. - Я знаю, поэтому будет хорошо, если нас все-таки не заметят. – Он осторожно приобнимает девушку рукой за спину, а второй подхватывает под колени, поднимая на уровень груди, что бы двинуться по направлению к Выручай-команате. – Плохо, что в больничное крыло нельзя, у меня даже волшебной палочки нет, но идти совсем недолго, я думаю, мы что-нибудь придумаем. – Он говорит что-то, пытаясь держать голос бодрым. стараясь заболтать её, отвлечь хоть на несколько минут от боли, но из него посредственный утешитель, и этого уже не изменить. Как не изменить того, что у твоего мужа рано поседеют волосы, а я буду ждать, когда же мне перевалит за двадцать семь лет. Но мы не умрем, Кэтрин.
Catherine Rookwood: Гордым легче, гордые не плачут ни от ран, ни от душевной боли, На чужих дорогах не маячат, о любви, как нищие, не молят, Широко расправлены их крылья, не грызёт их зависти короста. Это правда, гордым легче. Только гордым сделаться непросто. © У неё нет сил спорить, их просто нет. Всё заполнили собой пустота и боль, у неё ничего больше нет, кроме горячих слёз и таких же горячих ладоней Кристофера Дэрвела, которые так беззастенчиво напоминают – ты ещё жива, Кэтрин. До сих пор жива. Она склоняет голову, прячет лицо за волосами, но бесполезно. И тогда Кэти сдаётся. Сильным рукам, которые просто оказываются рядом, голосу, который упрямо говорит “нет”, сдаётся этому удивительному человеку, который не даёт ей сойти с ума, оставшись одной, покинутой всеми. Кристофер, твой огонь не погасить. - Не надо. – Бессильно шепчет девушка, глотая слёзы. – Не надо, Крис. Тебе же нельзя. Пожалуйста. Но Кэтрин ничего не может с собой больше сделать, только обнять дрожащими руками его шею и уткнуться в его плечо. Дышать становится нечем, она кусает губы, чтобы не разрыдаться в голос. Ещё ей вдруг становится стыдно – теперь её только и можно, что пожалеть. Взяли на руки, будто побитого котёнка на улице подобрали. И дрожит он теперь под лаской горячих ладоней – холодно и страшно, но отчаянно цепляется за спасительное тепло, жмётся к чужой груди, он так устал всё время ждать ударов и боли, этот глупый котёнок, которого просто выбросили, потому что перестал быть нужен. - Ты же сам говоришь – палочки нет. Поэтому нельзя. У меня тоже нет. А ещё мне стыдно, Крис, оттого, что ты видишь меня такой. Униженной, разбитой, опустошенной. Побитым котёнком в тихой истерике, той, кому даже взглянуть, просто взглянуть на тебя стыдно. Потому что мне страшно увидеть в твоих глазах жалость, Кристофер Дэрвел. Наследница Руквудов рыдает на плече у грязнокровки! – О, такого унижения отец никогда не простил бы мне. Но теперь мне всё равно, и гордости давно уже не осталось – последнюю отняли сегодня. Не жалей меня, Крис, лучше оставь. Тебе и самому, наверное, противно видеть меня сейчас. Мне так точно противно. А если не будет тебя, то всё, наконец, закончится. Вообще всё. - Прошу тебя! Мне ведь не больно, совсем не больно. К звуку шагов Гриффиндорца добавляются тихие всхлипы, которые сменяются рыданиями, и слов Кэтрин больше не разобрать, хотя она и продолжает, задыхаясь, шептать что-то о том, что Дэрвелу ни в коем случае нельзя находиться здесь и сейчас. У тебя воротник рубашки в моих слезах, хочешь, я помолюсь за тебя перед концом? Мне нечего просить у этих небес для себя, если я не заслужила покоя. Поэтому я стану просить для тебя, верный рыцарь, которому плевать на доспехи.
Kristopher Derfel: а где-нибудь за пределами нашего понимания живет придуманный мальчик и верит всей моей фальши. он каждое утро просыпается в новом месте - голосом, воздухом, колебаниями мир нестабилен - крестится и начинает сосредоточенно перерисовывать небо, пользуясь калькой. и, представь себе, каждый раз оно получается абсолютно-однородно черным - ветер сбивает в стаи реснички, на которые мы с тобой, конченные, ставим последние миллионы улыбок, и несет их так хаотично и вздорно, что мальчику приходится устилать все небо черточками-кровоточинками. © Хороший мальчик Кристофер Дэрвел прекрасно знает, что ему никогда не быть с милой девочкой Кэтрин Руквуд - малокровие сжимает вены, кровь не проталкивается по капиллярам, застаивается, гниет, становится удушающе грязной, - смертельный диагноз, который не выпишет ни один врач, - у хорошего мальчика Кристофера Дэрвела и медицинской карты то нет, - у него вообще ничего нет, только мелочь звучит по карманам, - маггловские деньги, в этом мире они не котируются. По сути, в этом мире сейчас все вне котировок, биржи позакрывались, банки сгорели, и по небу развеивает пепел, который люди ошибочно принимаю за облака; диктор по радио предвещает облачность и возможные осадки, но при этом теплое лето, а сам собирает чемоданы, что бы отправится в круиз с любовницей, оставив дома беременную жену, - это уже так банально, что стыдно повторять вслух, а хороший мальчик Кристофер Дэрвел вообще об этом не думает, он только чувствует, как о грудную клетку стучит сердце, словно старый проржавевший и загрубевший мотор, а больше и нет ничего вкруг, все остальное со, дурман, морок, да какая разница, что именно, если этого не существует? Но хороший мальчик Кристофер Дэрвел уже давно не верит в то, что если закрыть глаза, все исчезнет, а если спрятаться под одеялом, - весь мир не сможет тебя найти, да и никогда не верил, если уж говорить честно и откровенно, когда судьба со всей дури бьет под дых как-то не до этой высветленной и слепой верой, которой спасаются многии. Вера не напоит жаждущих, не вылечит раненных, не оживит умерших, она лишь продолжает агонию; вера не должна становиться слабостью, пусть сворачивается в груди тугим комком и отходит на второй план, куда-то за надежду и любовь; к ней еще вернутся. Помниться, испанцы, сражаясь за республику, отменили Бога, потому что сложно умирать, зная, что тот, кто смотрит с неба и все видит, допускает происходящее. Но как рассказать о мире магглов девочке, которая всю жизнь прожила за стеной своего мира? И почему мы не встретились с тобой много десятков, сотен лет назад Кэтрин? В каких-то ненужных и прижитых жизнях, в странах третьего мира с их разрушенными храмами и нищими, во всех этих бесконечных историях, которые рассказывают люди. Не судьба. Да и нет её, наверное, этой судьбы. А он совсем не вслушивается в слова девушки, что сейчас заходится истеричными всхлипываниями, он не может слышать ничего, кроме стука собственного сердца, - когда же уже не выдержат эти треклятые ребра и сдадутся, упадут костяным крошевом на пол, - не заметят. Замок не спит, дремлют его обитатели. и они совсем ничего не понимают, не чувствует, как что-то в глубине души рвется на полосы, - так они разрывали старые рубашки, и ими перевялывали ссадины и раны; им не в домек, как от тихих слов в душе закипает злоба и желание защитить, потому что кем надо быть, что бы поднять дуку на девушку, то бы причинить зло человеку? А он прижимает к себе девушку, стараясь не причинить большей боли, хотя прекрасно понимает, что раны физические - только верхний край, самый контур, который кто-то очертил нетвердой рукой. - Я грязнокровка, Кэтти, - чуть устало улыбается молодой человек, - вымучено, - ребенок магглов, проживший среди них всю жизнь, - они легко обходятся без волшебной палочки, - магия не является основой существования. Магия то, что делают люди, если не будет людей - исчезнет магия. Ты не волнуйся, Кэтрин, я встречал тебя в сотнях жизней, оставленных за спиной, и это ровным счетом ничего не изменило, - я все так же люблю тебя, а магия делает мою кровь грязной; время проходит мимо. - Мы почти пришли. - Он не отвечает на её просьбы, потому что не знает как облечь в слова то, что он и сам не понимает; герои особо любимых барышнями книг, произносят возвышенные клятвы и всегда находят слова, - а он немеет; на самом деле, хороший мальчик Кристофер Дэрвел уже давно ни во что не верит и мало на что надеяться, - по всем законам и правилам военного времени есть одна истина, - выживай, и делай так. что бы выжили родные для тебя люди. Все остальное уже давно потеряло свою ценность в сгоревших банках. А выручай-комната появляется все так же, каждый раз, когда она нужна, выступают из стены очертания двери, пыль падает на пол; там горит камин, и тепло. Молодой человек укладывает девушку на диван, опять сжимая её ладони в своих руках, и садится рядом, на самый край. Десятки жизней, сотни городов, громкие крики, шум, пыль, гарь, все это не так и важно, на самом деле, пока находится кто-то, кто бьет в колокол.
Catherine Rookwood: Ей не до рассуждений о чистоте крови. По сути Кэтрин ничего не знала о магглах на самом деле – уроки Маггловедения не в счёт, даже в прежние времена никакие уроки не могли объяснить ей настоящей жизни. Она много читала, но библиотека Руквуд-Касл хранила в себе сотни фолиантов, в которых спрятаны были самые глубокие тайны, если не мироздания, так тёмной магии наверняка. Люди из Отдела Тайн всегда знали больше других, но никакие знания не даровали им права нарушать многовековые традиции и устои. Те, кого они называли магглами – жили словно в другом мире, за незримой чертой или за завесой, которую нельзя было пересекать. На этом держался мир, а те, кто осмеливался пересечь черту, по их мнению, совершали преступление против самой его сути. Либо ты волшебник и имеешь право, либо ты маггл, и живёшь другой жизнью в своём мире. Но если ты по какой-то нелепой случайности родился магглорожденным волшебником, значит для тебя отрезаны пути в обоих направлениях. И дело здесь совсем не в грязной крови, просто потому, что нельзя прожить жизнь наполовину. Вечно чувствовать себя чужим среди своих, всегда видеть перед собой то, что тебе недоступно, и доступно никогда не будет. Любые старания бессмысленны. Но в жизни всегда находилось то, что не поддавалось никакой логике, то, что невозможно было объяснить – возможно лишь принять. В жизни Кэтрин Руквуд всегда находились люди, которых невозможно было делить на грязнокровок и полукровок, своих и чужих, близких и далёких. Эти люди также нелепо оказывались сутью её мира, без них он рушился, словно карточный домик на ветру, они были – дыханием, жизнью, искренностью. Без них было отчаяние, была пустота. Сердце стучит, гоняет кровь по венам – чистую, не чистую, алую, настоящую – нет разницы. Так не должно быть, конечно. Но так оно есть, а иначе не будет, ничего уже не будет. Что значат гербы и девизы твоего рода, когда твои пальцы судорожно стискивают плечи того, кто сам придумывает себе и девизы и смыслы? Чего стоит твоя фамилия, когда последний, кого ты не боишься, единственный волшебник в своей семье на десятки и сотни поколений? Для чего тебе твоя чистая кровь, если для таких же чистокровных она не значила ничего, когда они стали мучить тебя? Для кого вся эта гордость, если тёплые ладони рождённого магглами – самое дорогое, что есть у тебя сейчас? Всё это больше не имеет смысла, Кэтрин. Делай, что хочешь – уже ничего не исправить. Когда за спиной Кристофера закрывается дверь Выручай-Комнаты, девушка тяжело выдыхает, потому что прямо сейчас можно больше не бояться заслышать шум чужих шагов позади. С ним не страшно (удивительно, но рядом с Дэрвелом вообще не боишься за себя), страшно за него. Но не увидели – сейчас не увидели, а он не ушёл. Он здесь и не оставил её, Кэти понимает, что слова сейчас не значат ничего, да что там слова, когда душа наизнанку и весь мир перевернулся как будто для тебя одной. Здесь неожиданно тепло, но девушка не перестаёт дрожать, а когда Кристофер выпускает её из своих рук – остаются только пальцы в его ладонях, она почти бессознательно снова тянется к нему. Слёзы не высыхают, он, конечно, рядом – но хочется – неправильное слово, замените на “необходимо”, так будет честнее – чтобы ещё ближе. Кэтрин кладёт голову на колени Гриффиндорца (они никогда не были особенно близки вот так – прикосновениями, но всё это теперь уже не важно), закрывает глаза и снова прижимается мокрой щекой к его широкой горячей ладони. - Всё равно не ушёл. Лучше б ты себя пожалел. Меня-то уже поздно. Или это у вас, Гриффиндорцев, в крови? Почему ты здесь, Крис? А ей не нужна жалость, она убьёт её. Завершит то, что не закончили сегодняшней ночью Комитетцы. Ей не вернуть веру, так спаси себя хоть ты, ещё немного – и рухнут мосты, и тогда не найти будет больше обратной дороги.
Kristopher Derfel: Все чаще я задумываюсь о том, что мне так и не удастся повзрослеть, накопить той мудрости, о которой так часто говорят, но, по правде говоря, - тут совсем не о чем жалеть. Я, как был мальчишкой со двора, так им и останусь, обряди меня в костюм или в мантию; на самом деле, нас таких много, но этого никто не замечает; людям упорно кажется, что стоит наспех закрасить внешние неровности, и они уже совершенно другие. Много лет назад (странно слышать такое вступление от подростка семнадцати лет?) мы разбили окно в доме, находящемся всего в паре кварталов от нашего приюта; стекло с громким треском упало на землю, оставляя только мелкое крошево; тогда мы здорово перетрусили и быстро удрали, надеясь, что нас никто не увидит. Мне очень не понравилось бегать, Кэтрин. С тех пор у меня остался подобранный тогда с земли осколок, края которого я стер, что бы не пораниться; он и сейчас лежит где-то на дне ящика, под книгами, перьями, пергаментами, фотографиями, газетными вырезками и нотами, написанными от руки на обычной клетчатой бумаге. Когда я думаю об этом, мне хочется кричать, на тебя, на всех, кто окажется рядом, что я устал бегать (а именно этим я и занимаюсь); посмотри на меня, Кэтрин, я не такой уж и гриффиндорец, я не могу выказывать свои чувства всему миру, и я отступаю; в основном - от тебя, на несколько шагов. Лишь бы не коснуться. Пускай кто-то там поет дифирамбы этой храбрости, пускай пишет книги о мудрости, - я отступаю. И никогда не смогу объяснить почему. Это как рассказывать слепому, что такое цвет закатного неба; я отступаю, что бы ты тоже смогла сделать шаг назад. И потом все будет правильно: я буду изредка садиться рядом на Заклинаниях, обсуждать какие-то мелочи, вроде прошедшей квиддичной игры. Я устаю бежать. но я отступаю. На самом деле, я давно уже выкинул тот осколок, но все еще думаю, что он лежит где-то на самом дне, - и я не далек от истины; мне просто так никогда и не удастся повзрослеть. Я все так же на каникулах гоняю мяч со старыми друзьями, ищу нужные гитарные струны по старым лавкам на окраине города и изредка летом пишу тебе письма. Но так и не отправил ни одного из них. Мне ведь нечего тебе сказать; по сути своей, тебе нечего мне ответить, а сейчас я опять развожу пустую полемику, тебе так не кажется? Но ты не должна сомневаться, - что бы не произошло, ты сделаешь правильный выбор, главное не делай те самые несколько шагов вперед, а я тоже попробую отступить еще немного. Мне было двенадцать, я влюбился в девочку, что рисовала классики мелом на асфальте; мне семнадцать и я люблю девушку, которая даже не представляет, что это такое, когда на серой поверхности появляются белые линии и цифры. Это странно, на самом деле; жить не представляя многих вещей, - магия не совершенна, но вы без неё как без рук; иногда мне кажется, что лучше зависеть от иглы, чем от куска дерева. Ты этого не видишь, но я опять отступаю, но не ухожу, я просто не могу уйти, и дело не в том, какие я ношу нашивки, - среди Грифиндорцев тоже были трусы и подлецы, дело в том, что я решаю для себя. И он склоняется, легко касаясь губами её лба, ладонью стирая слезы, которые видеть совсем нет сил; потому что сейчас он совсем не может помочь, поэтому сжимает одной рукой её ладошку. И как ей объяснить, что этой жалости нет; есть страх, боль, глухая ярость, желание помочь, вплоть до того, что бы стереть эти воспоминания из её головы. Но это нечестно; опять против правил, а отступать больше некуда, остается только стоять на месте, опустив голову, словно в ожидании приговора. Потому что отпустить уже кажется невозможным. Чистой воды сумасшествие. - Потому что так нужно, так должно быть, прямо сейчас, в этот момент. Мне сложно это объяснить, но мы с тобой об этом еще обязательно поговорим. Потом. У нас еще будет время; и боюсь в моей крови слишком мало Гриффиндорского. - Он все так же осторожно убирает с её лба прядь волос, - Нужно достать хотя бы бинт и воду. У них еще будет время и он узнает, что случилось на самом деле. Если бы я повзрослел, я бы точно знал, что времени у нас нет; и я давно уже не отступаю.
полная версия страницы