Форум » Архив отыгранных эпизодов » blackout; [T. Nott & A. Chadwick] » Ответить
blackout; [T. Nott & A. Chadwick]
Theodore Nott: [quote] место и время действия: 11 января '98, Большой Зал; описание: мальчик, девочка, а так же действия, ведущие к непониманию;[/quote]
Ответов - 8
Abigail Chadwick: Безжалостным часам всегда плевать на людей. Они невозмутимо идут, не обращая никакого внимания на то, что их размеренный ход приносит с собой. Этой зимой, он нес с собой слишком много боли и пронизывающих насквозь холодов. Люди кутались в вязаные шарфы и то и дело бросали взгляды на циферблаты своих часов, словно ожидая тепла. Но снег по-прежнему сыпал с небес, скрывая от глаз все следы. До весны было еще далеко. В последние дни она стала слишком рассеянной, то и дело забывая где-нибудь тетради и книги, и путая расписание дополнительных уроков. Почему забывчивость настолько выборочна? Почему она смешивает в памяти такие нужные и необходимые привычные мелочи, вместо того, чтобы укрыть пологом воспоминания, которые сохраняют лишь страх и боль? Привычное жизнелюбие то и дело норовило ее покинуть, стоило только посмотреть за окно, на летящие с неба хлопья – могилу храброго хаффлпафца уже засыпало снегом. Насквозь промерзшую землю не разрыть трясущимися руками, а в отважное сердце не вдохнуть новую порцию жизни. Шли дли, а вместе с ними таяла вера – каждое прикосновение к своей же волшебной палочке отдавалось тянущим беспокойством где-то в области сердца, там же, где отдавалась каждая мысль о том, что верить судьбе опасно. Ведь если все заранее предрешено, то кто придумывал все эти предрешения, и почему он так зол на человеческий род? Впервые в недолгой жизни прошлое тяготило и мешало смотреть на будущее, словно не давая поднять глаза от холодной заметенной снегом земли. Но нужно было идти, и она шла, больше не оступаясь, несмотря на ветер в лицо, но совершенно не зная, что делать дальше. А просто жить, скажет кто-то. Вот только, разве так это просто, когда за плечами столь тяжелый груз царапающих душу воспоминаний? Но того, что жить будет просто, нам никто не обещал при рождении – вот в чем правда. И она жила, всеми силами стараясь не опускать руки. Вот только все равно что-то в ней неуловимо менялось, и ощущалось это особенно явственно в те моменты, когда темные крылатые силуэты мелькали над верхушками Запретного леса. А еще появился какой-то невнятный страх перед большими компаниями – в таких всегда обсуждали либо издевательства Керроу, либо гибель Моретти. И слушать это было слишком невыносимо, невзирая на то, сколько бы ни прошло времени. И едва кто-то из сокурсников вновь поднял за ужином слишком колкую тему, как ей пришлось быстро подхватить книги и направиться прочь, надеясь, что никто не заметит того, что сборы ее были уж как-то слишком поспешны. Но она уже вновь не замечала ничего вокруг, задумчиво опустив взгляд и поспешно шагая к выходу. Вот только вечера разучились заканчиваться спокойно – уже в дверях она умудрилась налететь на кого-то, кто, видимо, наоборот, только шел а Большой Зал на ужин. Волей не волей пришлось поднять отрешенный взгляд, чтобы увидеть пронзительный взгляд карих глаз, пару слизеринских нашивок и сразу узнать, кто вновь стоит рядом с ней, совсем как в тот страшный день. Тот, кого она всеми силами избегала и в то же время иногда бросала украдкой взгляды, чтобы увидеть, сидит ли он привычно за слизеринским столом. Кого и боялась и желала увидеть одновременно. Руки едва не выронили прижатую к груди книгу, а сердце предательски быстро забилось. - Извини, - скомкано пробормотала она каким-то не своим голосом. – Я … не хотела. – И покорно шагнула в сторону, освобождая слизеринцу дорогу.
Theodore Nott: В последние дни Теодору Нотту совсем не спится, болит где-то в области сердца, так приторно сладко тянет, вытягивает жилы, артерии, капилляры, пусть свисают из грудной клетки, оставляя под собой зияющую рану с неровными краями, пор краю которых уже запеклась кровь. А поверх всего того одевается мантия с факультетским гербом аккурат напортив сердечной мышцы. Глупое-глупое сердце, неужели ты чувствуешь тот миг, когда этот снег наконец-то растает, и станет на несколько градусов теплее? У него трясутся руки, но этого почти незаметно, он слишком много курит, и теперь дым наверняка никак не выстирать из мантии, шарфа и обычной одежды, и сон совсем не идет, впрочем, не ему одному. Дафна сидит в гостиной, поджав ноги под подбородок, совсем как меленькая девочка, и никак не хочет идти спать, в Слизеринских подземельях поселилась нервозность, острая невозможность что-то изменить, поэтому они встречают рассвет, который сюда приходит только на часах, и лишь по маленькой стрелке можно догадаться, что где-то взошло солнце, и она засыпает, уткнувшись носом ему в плечо, а потом тихо ворчит, что он больше похож на пепельницу, чем на человека. И черт его знает, что со всем этим делать, мысли ускользают сквозь пальцы, учиться становится невозможно: в библиотеке слишком много народу, кто-то переворачивает шуршащие страницы, кто-то тихо переговаривается, в мадам Пинс никак не хочет выдать на руки несколько нужных книг, ссылаясь на их редкость, и на то, что их могут испортить. В замке стало слишком много шепчущих голосов, они окутывают, охватывают, разносят слухи и сплетни, в которые просто невозможно поверить, а снег в эти дни сыпется с неба все сильнее и сильнее, и, выскочив на несколько минут во двор, потом приходится вспоминать заклинания для просушки одежды. Он написал письмо матери домой, но ответа не получил, только сова, - отцовский подарок при поступлении, прилетев обратно, слегка клюнула его в руку и утащила с тарелки кусочек печенья. Каждое утро совы приносили свежие выпуски газет, в конце каждой писали списки погибших и пропавших без вести, лица тех, кто объявлен в розыск были отпечатаны на первой странице. И никто больше не писал некрологов, словно все слова стали бессмысленными и никто не мог подобрать тех самых, нужных. Все это потом будет выбито на их могилах, но как странно смотрятся надписи: «любимый сын и брат, помним, любим, скорбим», когда вся семья уже давно лежит в земле. Кто будет помнить, любить и скорбеть по нам? До тех пор пока не прозвонит колокол. И надо бы прекратить лежать на покрывале свое кровати беспомощно уставившись в потолок, потому что так время течет еще медленней, но совершенно не хочется находиться в шуме большого зала, потому что он, как желудок травоядного животного медленно и упорно перекатывает, переваривает слова о смерти Моретти (он его помнил по квиддичным матчам, - высокий смешливый парень, - вот что стоило бы написать а его могиле: «Он умел смеяться», и больше ничего). Но при вход е в зал, он вдруг ощущает слабый удар в грудь, моргнув, он узнал девушку, с которой разговаривал на заснеженной тропе несколько дней назад (а может это были месяцы, время сошло с ума с сбилось со счету кажется, еще немого и оно пойдет в обратном направлении). И когда она поднимает на него глаза, он понимает, что нужно бы что-нибудь сказать, хотя, что тут скажешь, за эти часыминутысекунды он совершенно забыл, как она выглядит, только улыбку, потрескавшимися губами, улыбку помнит, а все остальное заледенело, стало хрупким и обрушилось. - Ничего страшного. – Голос хриплый, клокочущий, кадык дернулся и замер, - Да? А сверлить меня взглядом, пока никто не видит, тоже не хотела? – Ему совсем не нужно было слышать ответ на этот вопрос, просто нервы натянулись до предела, а зияющая рана где-то в груди протяжно ныла где-то под Слизеринской нашивкой на мантии. И уже второй раз за последние несколько дней, в момент, когда сводит плечи, она оказывалась рядом.
Abigail Chadwick: писалось под это. как только выключала - не писалось Оо Втайне желать исполнения своих желаний опасно. Мы каждый день подвергаемся опасности, так выходит. Желаем, не ведая, что судьба может исполнить самую заветную просьбу совсем не так, как вы ее себе представляли. Да, пожалуй, в глубине души ей все же хотелось поговорить, и вот, представился превосходный шанс. Только вот как-то не при тех обстоятельствах он представился. И она ведь совершенно не знает, что ответить. А ответить что-нибудь нужно. И вовсе не потому, что игнорировать чужие вопросы считается дурным тоном – условности, диктуемые набившим оскомину этикетом, сейчас волнуют эту девушку меньше всего. Просто каждый прозвучавший вопрос означает, что можно будет говорить с ним еще несколько мгновений. Даже если этих мгновений хватит только чтобы успеть выдохнуть короткое «да» - словно коленки подгибаются, а отрицать и оправдываться совсем не умеешь. И даже не важен смысл. Хотя, нет, смысл, конечно, важен, вот только слушать и слышать, куда важнее. Чувствовать кожей присутствие, расстояние и неотвратимое наступление чего-то ни капельки не желанного, но оттого не ставшего менее осязаемым. Только такое чувство, что с ним наедине принято осязать сердцем. А ведь ее сердце совсем не для этого предназначено. Оно должно лишь перегонять через себя кровь, только и всего. А осязать должны руки – она хочет спрятать их за спину, чтобы ненароком себя не выдать, но так некстати оказавшаяся при себе книга нарушает все планы. Путей для отступления не осталось; лишь только пути к побегу. Но разве бежать не больнее? Рот беспомощно открывается, чтобы попытаться что-то сказать, но ничего не выходит. Не получается. Она смыкает обратно губы и усиленно пытается сделать вид, что ничего странного не происходит. Слова ведь не всегда сразу приходят к людям, что в этом такого. Девушка медлит еще мгновение, словно чтобы собраться с мыслями (лучше было бы улыбнуться?), и снова хочет было ответить, и снова нет. Не выходит. Хочется провалиться на том же самом месте, не сдвигаясь ни шага ближе, чтобы не стоять больше здесь, открывая и закрывая рот, словно выброшенная на обезвоженный берег рыба. - А тебе-то что?! – Неожиданно выпаливает она. И выходит это как-то даже немножко грубо. Впрочем, слово не воробей – остается только сердиться на саму себя, пока воспоминания не утратят первозданную свежесть. А сердиться она совсем не умеет, на кого бы то ни было. – Ничего я не делала. – Добавляет, так же внезапно, и сердится еще больше, потому что это звучит так похоже на извинения. Зачем сейчас извиняться – совсем не ясно, как не ясна и ее вина. Неужели все это вправду так сильно со стороны бросалось в глаза? Господи, Боже мой, как можно совершать подобные глупости. Надо быть хорошей примерной девочкой и побольше думать о предстоящих экзаменах. Сдался ей этот Теодор Нотт в конце-то концов. Ведь никто же не говорил, что нужно быть друг другу в чем-то обязанными. Все как и прежде. Сердцем перекачивать кровь, а ладонями – осязать. Чувствовать пальцами не_твою кожу, и не подставлять своей. Ни.ко.му.
Theodore Nott: А сейчас, смотри сюда, девочка. На самом деле все это чья-то дурацкая блажь, что мы с тобой здесь стоим и пытаемся вести разговор; какая эта к Мерлину беседа? Ты пытаешься подобрать слова, а я совсем не знаю, что мне делать дальше. Как дураком был, так дураком и остался, на самом деле, - ничего ж не изменилось. За пару дней я не повзрослел и ума не набрался; я по-прежнему люблю твои глаза и губы, но не помню других черт лица; каждый раз вижу и вспоминаю заново, - воссоздаю, придумываю, дорисовываю, что в тебе реального сейчас? Человек, который только что прозрел и теперь с удивлением осматривает место, где оказался, что он увидит, посмотрел на нас? Ты не знаешь, куда деть руки, даром что сжимаешь ими свою книжку, я замер с удивленным выражением лица и промелькнувшим интересом в глазах. Он видит нас впервые и его взгляд не задерживается; мы ему не интересны, такие обыкновенные, со своими страхами, надеждами, чаяньями, - мы идеально сливаемся со всеми, кто сидит в этом помещении. А потом он ослепнет опять, - дар видеть мы теряем каждый раз, когда уповаем на желания, когда не замечаем то, что у нас под носом; так вот, он ослепнет, а лет через десять я произнесу, «хей, друг, а знаешь, как я познакомился со своей будущей женой?». И мой слепой приятель вдруг прозреет и вспомнит про двух подростков, замерших на самом видном месте Большого Зала, на выходе из него, благо, что тогда практически никто не входил и е выходил оттуда, иначе, этот разговор закончился бы дальше. Так вот, послушай друг, плеснешь мне еще этого вина, - гадость жуткая, но у тебя ведь все равно нет ничего лучше? Поверь, я не ставлю под сомнение твой вкус, но это и правда дрянь; так что я там хотел рассказать? Да, ты прав, наверное, уже не важно, так вот, а вчера я нашел старое первое письмо из Хогвартса, и совсем не в этом суть. Суть в том, что они пишут зелеными чернилами, а у меня в тот день была зеленая нашивка на мантии, а у неё книга в зеленом переплете; я тогда долго на неё смотрел, прежде чем взглянуть в глаза, - на руки. А пальцы у неё тонкие, ногти коротко и аккуратно стрижены, и вцепились в эту несчастную книженцию, и никак не выпускает. На самом деле, я тебе ничего не должен и ты прекрасно это знаешь; по сути своей – я ничего и никому не должен, и уж точно не обязан стоять тут перед тобой, у входа в Большой Зал и обмениваться репликами. Да и что нового я могу тебе сказать, смотря в глаза, мне хочется заставить тебя смутиться, сжаться, убежать куда-нибудь; наверное, мне и правда должно быть стыдно, но в груди ничего не екает, кроме саднящего сердца; оно не по тебе саднит, странно да, без причины, гудит, стучит, и ничего не хочет понимать. А ты никак не уходишь, и почему такая упрямая? - Ну, учитывая то, что ты смотришь на меня, - он выделил это слово, - то дело то мне как раз таки есть; жженые дырки в мантии сложно убирать. – Почти любезно закончил он конец предложения, словно бы речь шла о погоде, котировке валюты или еще чем-нибудь столь же скучном и бесполезном. Это даже в газетах печатают в самом конце, потому что.. – Ты никогда не замечала, что люди редко дочитывают газеты до конца? – Продолжил он все таким же светским тоном. – А если вернуться к началу нашей… хм… беседы, то не делала. И два дня назад тоже не делала, окей. - Какое глупое маггловское словечко, и откуда я его подцепил? Но какая разница, если я все равно не удержался, ну покрасней ты уже, пускай покраснеют кончики ушей и ярко проступят скулы. И не смотр ты сюда, девочки, проскользай уже мимо, или давай поговорим еще о чем-нибудь; я попытаюсь понять причину своих поступков, ты своих, все равно сердце зудит и чешется как старая мозоль.
Abigail Chadwick: Юношеский максимализм во все времена заставлял множество людей воспринимать любой компромисс как собственный проигрыш. Но то ли ее это условие молодости обошло стороной, то ли слишком быстро пришлось повзрослеть. Почему бы просто не разойтись, успокоившись на молчаливом согласии друг друга? Компромисс – это ведь, скорее, победа, разве нет? Она все так же будет иногда украдкой бросать неуверенные взгляды на противоположный стол, а он перестанет их замечать. Разве не такой расклад устроил бы всех? Она ведь не дышит горячо ему в спину – ей всего лишь немногим больше чем все равно. Точнее, все зависит от того, в чем именно измерять это «немногим больше», но разве кто-то когда-нибудь читает те самые сноски мелким шрифтом внизу договора? Ответ в очередной раз отрицателен, и все, что им остается – осторожные шаги, почти что на ощупь, потому что надежность у нас теперь вымирает как вид. На арену выходят мамонты вроде недоверия или замкнутости, и жизнь заходит на очередной свой виток, приглашая нас за собой. Это сейчас все эти витки кажутся такими скоропостижными. Пройдут годы, и сидя по вечерам в любимом кресле своего мужа, она будет смотреть на кольцо, надетое на безымянный палец и думать, что кажется, будто только на прошлой неделе они еще ходили по коридорам величественного замка Хогвартс. Правда, ей не станет спокойнее – что-то же должно оставаться прежним, когда вокруг все меняется. Как сейчас. – Легко воспламеняешься, выходит? – Она усмехается, как-то странно, для нее самой неестественно, но со стороны это вполне само собой разумеется. Подхватывает его любезно-учтивый тон, словно так и задумано. А по глазам видно, что страшно.– Попробуй заклинание Restingerum, Флитвик очень его хвалил. Должно помочь. – Хотя, где гарантии, что завтра у нас всех опять не отберут палочки, и помощь не подоспеет уж слишком поздно? Часы тикают – тонкая стрелка указывает то вверх, то вниз, а они все стоят, в то время, когда в самом деле лучше было бы разойтись. И непонятно, что до сих пор держит их здесь, не отпускает прочь от этих дверей. И тянет где-то внутри, словно крюком, зацепившимся за живот – так просто не снять, но и терпеть тяжело. Хочется сказать что-то совсем уж резкое, но последняя фраза сбивает с толку. – Там в газетах… В конце, обычно... – А вот теперь она почему-то мнется, снова теряет нужные слова, но договаривает. – Там рядом пишут, сколько маглов убито на этой неделе и объявления о распродажах в разных магазинах. Ну, знаешь, мантии, или книги… Некрологов больше не пишут – слишком много смертей теперь. А правды, наоборот, слишком мало. – Если она вообще теперь есть, кроме той, что два дня назад одна из таких смертей, о которых молчат газеты, произошла прямо у нее на глазах. И напоминание плетью бьет по все еще свежей ране. Она моргает, так часто, словно вынырнув из воды, и чувствует, что пальцы начинает бить мелкая дрожь. И почему-то хочется оправдать стоящего рядом человека. Напомнить себе, что он ничего не знает о том, что было. Что не подозревает о том, как жестоко воспользовался чужим отчаянием. Но ничего не выходит, и безумно хочется, наконец, разрыдаться. Прямо здесь, при всех. Чтобы, кто-то, может быть Ассоль, подошел, обнял, посмотрел с укором на слизеринца и увел отсюда, куда-то далеко- далеко. Спросил, наконец, в чем дело, и не принял бы неубедительного «все в порядке, пройдет», заставил все рассказать. Но вот стало бы от всего этого легче? Ответа вновь не было… – Два дня назад… – Она начинает говорить, и голос срывается, наткнувшись на подступивший к горлу комок, совсем непрошеную помеху. Качает бессильно головой, и замолкает. Получается очень глупо, наверное, но иначе никак. Иначе только расплакаться. И она только качает головой, подавляя желание развернуться и убежать отсюда прямо сейчас. Ничего не изменить. Два дня назад я по-прежнему трогаю ткань твоей мантии. Два дня назад могилы погибших еще не до конца промерзли. А за окном – зима.
Theodore Nott: вечная призрачная встречная Кто-то там отсчитывает эти бесчисленные секунды, что падают к ногам как отстрелянные гильзы – в полнейшей тишине ударяясь стальным корпусом о мраморный пол, и звук поднимается, бьется в окна (как они еще не разлетелись на осколки, что их держит, - потому что я стремительно глохну, словно кто-то закрывает мне ладонями уши, и что-то шепчет поверх, но все равно я слышу, как бьется патроны от несделанных выстрелов, - солдаты разоружаются, армии встают посреди пустыни), на самом деле никакие это не гильзы, просто что-то внутри бьется по кровеносным сосудам, - знаешь, я так избегаю того слова на букву «с», что становится смешно, заменяя его на термины, аллегории, но смысл от этого не изменится, хотя бы потому, что оно ничего не чувствует, бьется слишком ровно, словно последний выживший лениво отстреливается, – на руках засохшая кровь и корка из незаживающих ссадин, и выжать бы все из этой механики, но она заклинивает, и песок подбрасывает ветром прямо в лицо, в глаза, и я слепну, - а потом просыпаюсь. Я каждый раз гибну на какой-то сраной и неизвестной мне войне, хотя, по сути, каждый раз поле битвы не больше одного человека, - без победителей и проигравших, без вздернутых белых флагов и лишних гниющих тел, что может сделать человек, запертый в тесной комнате, кроме как не свести себя с ума? У меня нет такой комнаты, я строю её каждый раз, но не успеваю, - в моих снах начинается война и я просыпаюсь и мои руки горят, словно внезапно заболели все старые шрамы, - включаю свет, но ладони чистые, не было никакой войны, не было песка, пороха, гильз, и тебя, тебя, мать твою, тоже не было. Не существовало никогда, никто тебя не придумывал, не вырисовывал, не выцарапывал твою черты иголкой, обводя их простым карандашом, - серые черты на серой стене, - сливайся, тебя не существует, а я все так же выплевываю кровь на песок и бреду на коленях, а к земле клонит проржавевшая винтовка. Что из этого реальность? - Ты даже не представляешь насколько. – Он улыбается необычайно вежливо, даже приветливо, но смотрит с откровенной неприязнью, к которой примешивается интерес, потому что она все еще стоит в этих дверях и никак не хочет сделать шаг, что бы покинуть этот зал, а он потонет в гуле железа, бьющегося о метал, но она здесь, и он слышит её голос, на миг переставая обращать внимание на сердечную мышцу. Тебе же неуютно, неприятно, так уходи, убегай, зачем все это, потому что, - Но ты же не хочешь узнать об этой черте моего характера? Иначе, боюсь, что применять это заклинание придется именно тебе. Заодно и узнаем, как хорошо ты слушала профессора Флитика. – Со стороны мы ведем светскую беседу, но я даже не иду по лезвию ножа, - откуда эта пафосная фраза, я боюсь смотреть вниз, а вдруг под ними песок, который тянет вниз, я совсем не хочу тонуть. Я не тот, для кого фраза «в омут головой» - главный атрибут героя, да и какой из меня к драклам герой, на самом деле, я просто забыл, как это, - просыпаться. - Правды никогда не бывает много, поэтому её и пишут в самом конце. – Он выдавливает улыбку, - Люди до неё никогда не дойдут, а ложь с каждым днем звучит все убедительнее, так, что все верят в её искренность. – Молодой человек напрягается рядом с рейвенкловкой, словно чувствуя охватившее её состояние, не то, что бы ему было не все равно, но почему-то не хотелось, что бы его обвиняли, если вдруг девушке станет плохо, или, она, не дай Бог, разрыдается, - что послужило этому причиной, он никак не мог понять. Да и не хотел, - у Теодора Нотт под ногами песок, который поднимается, и в конечном итоге, обязательно закупорит легкие, хотя какие-то два дня назад он ощутил зиму, сковывающую все тело, когда она отстранилась, все еще держась за его мантию. - Да, пару дней назад. – Он внимательно смотрит на неё, - Эй, ты нормально себя чувствуешь? Может тебя довести до Больничного Крыла? И оставить тебя там со школьной медсестрой, пускай хлопочет, и ты забудешь дорогу ко мне, - её занесет песком, а из моей памяти сотрется твое лицо, - мне негде будет его зарисовать; руки, покрытые кровавыми ссадинами все так же опускаются, когда последняя гильза ударяется о пол. Война проиграна без единого выстрела.
Abigail Chadwick: это будет ещё краснее, бескостней или стыднее словно птица ложится на ветер, но нет ничего под нею 1. я глотаю воздух 2. я слушаю своё сердце 3. я не замечаю пункта первого и второго мне кажется, что я буду всегда свободным красивым – тчк – молодым здоровым © С самого первого слова вокруг этих двоих воздух почти осязаемо деформируется. То сжимается, подталкивая еще на полшага ближе, что не вздохнуть, а то растекается по гладкому каменному полу, рассредоточивается, переставая поддерживать на плаву – того и гляди колени окончательно подогнутся. Иногда воздуха становится слишком много; так много, что она чувствует, как пахнет сигаретами ткань его слизеринской мантии, а иногда не остается совсем (наверное, он просто прячется в прокуренных легких, как гончая, сразу же выхватив терпкий табачный след среди прочих). А так, если взглянуть со стороны, наверняка напомнит обычную, полусветскую такую беседу. Не хотите ли обсудить последние новости в стране? Ах, не хотите? Давайте тогда выберем что-нибудь побольнее; гулять так гулять, чего уж. Найти ту правду, что будет соврана лучше всего, не составит труда; сейчас не те времена, чтобы подолгу задумываться над красотой обложки. Да, пожалуй, из этой девушки вышел бы не самый хороший из математиков, однако степень, в которую время возводит это сосущее под ложечкой ощущение, она вычисляет почти механически, едва успев зафиксировать вычисления в голове. Делает шаг назад, но не находит силы оторвать взгляд от стоящего напротив юноши, словно кролик, завидевший рядом с собой удава. У нее предательски дрожит голос, а в висках пойманной птицей колотится это жестокое «два дня назад»; Кристиано улыбается ей каждую ночь, во сне. Под самое утро, ближе к пяти часам. – Да… То есть нет. Я сама… – Она обессилено смотрит ему в глаза, устав путаться в показаниях и почти задыхаясь от невозможности внятно расставить точки над i. Два дня назад; два дня. Она срывается с места, но успевает лишь сделать несколько шагов; шум Большого зала остается где-то сзади, по курсу между лопаток. И только тогда она роняет на пол свою тяжелую книгу, и зажимает уши ладонями; но даже так ей отчетливо слышится холодный стук осыпающихся комков земли, скрывающих от дурных глаз тело храброго хаффлпаффца. Она даже не плачет, только собственное дыхание становится таким громким, заслоняющим весь мир сразу. И даже не обращает внимания на чужие руки, потащившие ее куда-то вперед, просто безвольно перебирая ногами. И только когда в лицо с разбега ударил морозный воздух, дышать стало снова легче. Девушка, наконец, подняла глаза, чтобы увидеть то же самое лицо, что и пару минут назад. Но сейчас даже не это было самое главное; главным было кое-что другое, совсем другое. - Сейчас-сейчас, - бессвязно забормотала она, торопливо принявшись рыться в складках тонкой форменной мантии. – Сейчас, он где-то здесь. – Торопливый шепот оборвался, едва начавшись; пальцы победно достали из внутреннего кармана сверкающую монетку. Всего один золотой галеон, с секретным номером по ребру. Точно такой же, как был у погибшего Кристиано. Девушка смотрит на него, и шепот твердеет, становится злее, яростнее, набирает силу. – Да будь оно все проклято! – И вместе со сказанными в сердцах словами, в рыхлый снег летит и согретое золото, на прощанье еще раз сверкнув в лучах висевшего на крыльце тусклого масляного фонаря. Секунду она стоит, замерев, смотря ему вслед. Потом, опомнившись, с шумом втягивает ртом воздух, прижимая к губам ладони. И вот уже вихрем слетает бегом с крыльца, падая на колени возле искрящейся кучки снега, разрывая ее руками в поисках того, что в запале сама же и потеряла. И только теперь, по ее лицу начинают течь самые настоящие слезы. Она забывает про последние полосы газет, чувствуя, как карие глаза смотрят ей прямо в спину, но не в силах остановиться; за собственную глупость каждый под этим небом волен расплачиваться лишь сам.
Theodore Nott: Нам будет двадцать, тридцать, небо будет таким же серым, свинцовым, тяжелым, кажется, что с каждым вдохом/выдохом оседает в легких дымом, сворачивается клубами, клубками, кусками-обрывками, растворяется в крови. Сколько его не вдыхай оно не кончится; кислорода хватает всем, кто еще способен дышать. А как только разучишься - чужие руки подхватят, выведут, воткнут в горло трубку, по которой воздух будет надувать легкие, запуская сердце и все остальное, что он там запускает, пока эти же руки не щелкнут по выключателю. В свете последних событий - все прикосновения чужие, холодные, ладони с мороза никак не могут согреться, холод пробирается куда-то под складки одежды, через поры и капилляры, через мышцы и сухожилия к костям, где застывает, проникает в самую их сердцевину, так, что уже не согреться. На самом деле - мы не так плохи, но страх в её глазах заставляет сделать полшага назад. - Эй, - он щелкает пальцами у неё перед носом, пытаясь добиться хоть какой-то реакции, но не дожидаясь, осторожно берет за руку, и как маленькую пытается вывести из Большого Зала, в коридоре и её ладоней падает книга, она застывает и он ощущает странную панику, словно за спиной стена, в впереди только в Мекку, через муки, под отзвуки набата, и сухой ветер в лицо. Отрывает её ладони от ушей, но даже не пытается что-то сказать. она все равно не услышит; подхватывает с полу книгу, крепко приобнимет за талию, так, что чувствует, как её трясет, и ведет к выходу, где не будет этих стен, чужих глаз. гвалта большого зала и косых взглядов портретов. Там будет только зима и замерзшие ладони чужих рук, вынимающие из горла трубку, что до этого помогала дышать, легкие сгорают от нехватки кислорода, а потом запускаются, прогоняя ошметки углекислого газа, которые принимаются за абсолютную истину - клочья свинцового неба. Молодой человек пытается хоть как-то уследить за ей манипуляциями, за тем, как пальцы рыскают по карманам. до тех пор, пока она не достает монетку, - самую обычную, и что-то шепчет, зло, швыряет её в снег, а затем бежит к этому сугробу; у него руки замерзают, убирает их в карманы, а шарф совсем развязался и теперь болтается на шее, грозясь сорваться из-за потоков холодного воздуха. Молчаливо спускается с крыльца, присаживается рядом, достает из снега монетку, пальцы совсем теряют чувствительность от холода и кладет её в одну из ладоней. - Не знаю, что это за цирк одного актера, но... - Он достает из кармана еще одну монетку - обыкновенный галлеон, и, привставая, кидает ей к ногам, словно милостыню, разворачиваясь в сторону школы. Нам было семнадцать, мы все еще верили, что выдыхая дым - добавляем небу серого цвета.
полная версия страницы